Минск и Москва

Поездка в Минск и в Москву разделилась для меня на две чёткие части: сентиментальную и ностальгическую в Минске; культурную программу вперемешку с комическими и грустными наблюдениями в Москве.

 

I Минск

 

Я прожила в Минске почти сорок лет, первых лет, молодых лет, счастливых и не очень, радостных и грустных, у меня с каждой улицей в центре связаны воспоминания, в которых всё перемешано – и радость, и грусть, и нежность, и обида, и вина, и ошибки, и успехи, и всё, всё, что я старательно забывала многие годы, и что вдруг нахлынуло на меня почему-то именно в эту, уже не первую после отъезда поездку неожиданной густой волной воспоминаний.
Минск, в котором прожили бòльшую часть своей жизни мои родители и, кто знает, возможно и я, вошёл в их жизнь почти случайно. Мой отец, отвоевав, после войны поступил в аспирантуру Московского финансово-экономического института. В Минск же был распределен по окончании ВГИКа мой дядя Женя, Евгений Ганкин, единственный брат моего отца, переживший войну. Он же и заманил моих родителей в этот город, ставший позднее местом моего рождения. Дядя был кинохудожником, и в моем фотоальбоме много его фотографий с разными знаменитостями: с актерами, с писателями.

Думаю, что это редкая фотография Высоцкого с Мариной Влади; последний справа мой симпатичный и талантливый дядя. Вообще, у меня были интересные дядья. Если хватит жизни, о них надо бы когда-нибудь написать.

На этой тихой улице в самом центре города прошли мои школьные годы. Вот они, мои окна, на последнем этаже слева от трубы, седьмое, восьмое и девятое слева; седьмое, восьмое и девятое справа.
В хорошую погоду я любила лежать на подоконнике, смотреть вниз на реку, на беседку, и мечтать, как полагается девочкам в 16 лет, о великой любви и о необыкновенной жизни, которая меня ждет. На этом подоконнике я придумывала наивные стихи, которые меня приглашали читать по телевидению, и которые я потом сама же безжалостно уничтожила вместе с письмами от поклонников моего творчества, большая часть которых заканчивалась однообразно: “Жду ответа, как соловей лета”. Насчет соловья не уверена, но поклонники ответов не дождались, такими письмами меня было не пронять.

Однажды то ли от высоты, то ли от вдохновения, то ли от мечтаний у меня закружилась голова, и я свалилась, правда, к счастью, не за окно, а внутрь комнаты, на пол. С тех пор у меня появилась боязнь высоты, которую я уже много лет старательно и не всегда успешно преодолеваю, чему очень способствует Боря, старательно подталкивающий меня к краю каждого встреченного нами обрыва.
Кусочек истории – моей соседкой по подъезду была Герой Советского Союза Елена Мазаник, взорвавшая партизанской миной ( по официальной версии) генерального комиссара Белоруссии Вильгельма Кубе.

В этот дом мы переехали из барака, когда я окончила первый класс. В этот доме я умирала.
Мне было десять лет, я все понимала; в редкие промежутки, когда я приходила в себя, я слышала, как рыдала мама. Болезнь длилась долго. Потом мне рассказали, что в самую тяжелую ночь врач из скорой помощи отказалась что-либо делать со мной, заявив: “Я не буду ее колоть: нечего ее мучить, попрощайтесь, и дайте ей спокойно уйти”.
Я выплывала из темноты на короткое время, погружалась во тьму опять, понимала, почему все плачут, но точно знала, что я не умру. Не знаю, что меня спасло: то ли соседка-врач, просидевшая ночь у моей постели и вводившая мне камфару каждый раз, когда слабело сердце, то ли невероятно дефицитный в то время гаммоглобулин, который семья каким-то чудом добыла в лечкомиссии, то ли эта детская вера в бессмертие, а скорее всего, просто обязательно должны были родиться мои девочки, а потом их девочки и мальчики.
Во дворе этого дома была моя замечательная математическая орденоносная школа. Годы проведенные в ней я вспоминаю с нежностью, и с нежностью встречаюсь с моими одноклассниками, разбросанными по всему миру.

В этот приезд первой поездкой, прямо с вокзала, была поездка на кладбище, к моим родителям и дяде Жене. На этой фотографии моя быстрая, боевая, острая на язык мама и мой интеллигентный, мягкий, деликатный, бесконечно добрый отец. Такая расстановка сил в моей семье сделала из меня на всю жизнь члена “лиги защиты мужчин”, а не держащую все ниточки в руках стереотипную еврейскую жену.
Я подходила к своей школе, заходила в университет, встречалась с родными, которых там уже почти не осталось, провела два дня с одноклассниками, встречалась с однокурсниками, была в доме старого товарища, познакомилась поближе с новым интересным человеком, получила неожиданно много тепла в одном месте, зато недополучила там, где его ждала; т.е. всё было не так, как я просчитала, да и можно ли что-то просчитать в этом странном спектакле, который называется жизнь.

Минск очень похорошел. Чистые улицы, много цветов, новые симпатичные бронзовые фигурки, новые памятники.

На бывшем еврейском кладбище в Минске, которое ещё в моём детстве было превращёно в тривиальный сквер и которое я немножко помню ещё кладбищем, открыли трогательный памятник жертвам Холокоста: треснувший стол, сломанный стул, уничтоженная жизнь.

То немногое, что осталось от старого Минска, бережно восстановлено. Старые памятники стоят на старых, привычных местах, тут тебе и самый человечный человек, и кристальной честности чекист, и всенародный староста.
Есть приметы перемен – приветливые официантки в ресторанчике, куда я каждый день забегала съесть супчик и выпить совершенно домашний клюквенный морс, нерычащие продавщицы в магазинах. В целом Минск как был, так и остался приветливее сияющей и богатой Москвы, как и вся остальная Америка приветливее блестящего Нью-Йорка.

Люди живут, как сказал мне один одноклассник, стараясь оставаться в стороне от существующей политической ситуации. Рассказ человека, не оставшегося в стороне, а бывшего у Дома Правительства в день выборов, в день побоища и массовых арестов, рассказ сдержанный и несентиментальный, не рассчитанный на выбивание слезы, неожиданно сделал со мной именно это, за что мне было неловко. Страшно слышать, как без повода избивали немолодых людей свои же белорусские мальчики с пустыми глазами. Безумно жаль хороших, работящих, долготерпеливых людей, уже прошедших через невероятно трудные времена в 90-е годы, и все еще живущих под пятой диктатора.
Впрочем, жизнь многих моих одноклассников и однокурсников кажется нормальной и даже благополучной, с заграничными поездками, машинами, успешными карьерами. Мой класс, как и курс, уже многих недосчитывается, но уцелевшие выглядят хорошо, узнаваемо, и все встречи прошли в очень доброжелательном ключе.

Мы съездили в деревню под Минском, где мы каждое лето с тех пор, как у нас родилась наша старшая дочь Лена, снимали дачу. На этой поляне не только крепли и подрастали наши девочки, здесь родились дружбы длиною в жизнь. В те годы она была местом для политических дискуссий, литературным клубом, рестораном, в котором отмечались дни рождения, сценой для спектаклей, площадью для карнавала. Эта поляна помнит нас молодыми. На этих соснах висели гамаки наших детей. Я нигде столько не смеялась, никогда больше у меня не болели щеки от смеха. Теперь здесь пусто, отросла вытоптанная нами трава; “жидовский лес”, как его нежно называли местные, закрыт. Похоже, горожане уже не снимают дачи, а разумно тратят деньги на покупки своих.
Боря уехал в Москву на день раньше меня. Последний день в городе, в котором столько людей из моего прошлого, я провела совершенно одна, если не считать неожиданного и очень тёплого прихода на вокзал за двадцать минут до отправления моего поезда человека из того самого прошлого. Как ни странно, мне, которая любит быть наедине с собой, утром быть одной было очень грустно, и я уже начала жалеть, что с таким трудом уговорила Борю оставить меня в Минске на лишний день. По городу ходили люди, с которыми я не договорила, люди, которых неизвестно увижу ли я когда-нибудь еще, но у всех была своя жизнь, свои дела, и я себя чувствовала никому не нужной, никому не интересной, и меня нисколько не утешала мысль, что я сама, со своей нелепой гордостью, скрыла от всех, что у меня нет никаких планов на этот день. Но день развивался и наполнялся странными встречами. Сначала меня опознала в магазине моя старая сослуживица и рассказала мне, кто жив и кто умер на моей кафедре в Технологическом институте.

Потом возле Комаровского рынка ко мне подошёл и попросил разрешения со мной сфотографироваться незнакомый человек с большим портфелем, назвавший себя букинистом. Он сказал мне: “Ведь вы из Америки”? Я улыбнулась и спросила: “А разве на мне это написано?”, на что получила в ответ: “О да, большими буквами”.

Я случайно оказалась возле памятника на Немиге, где в тривиальную грозу в 1999 году толпа задавила в подземном переходе 53 человека. Возле памятника сидел на корточках молодой крепкого сложения парень и плакал. Он заметил меня и спросил, погиб ли кто-то у меня в этой трагедии. Я ответила, что нет, что мне просто очень жаль молодых ребят и девушек, так бессмысленно погибших в этот день. Он мне рассказал, что у него задавило в этой толпе трёх друзей. Он сказал: “Такие были ребята, такие бойцы”. Каждую фразу он заканчивал могучим матом, затем поворотом в мою сторону и “Извините, пожалуйста”! Я его искренне извиняла: человек, который плачет по погибшим друзьям двенадцать лет спустя, наверняка имеет что-то хорошее в душе. Вот там мы с ним и поговорили, точнее, говорил он, а я больше слушала. Попрощались мы тепло, и я его оставила с его бутылкой, матом и болью.
Это умение рассказывать свою жизнь и свою боль незнакомому человеку когда-то потрясло нашу американку двенадцатилетнюю Ирочку, которая бродила со мной по Москве и Питеру и выслушивала, как люди рассказывали мне о тяжёлой экономической ситуации (это было во время дефолта 1998 года), о плохом зяте, о болезнях. Никто меня ни о чём не спрашивал, просто люди выговаривались. В Америке этого просто не бывает, для этого люди используют психоаналитиков, священников и раввинов, но уж никак не соседей по метро.
Матерящийся, но извиняющийся человек, был только одним примером минской вежливости. Закончу рассказ о Минске на весёлой ноте. В гостинице я как-то поджидала мужа, который пошел встретиться с друзьями в Институте математики, а затем с бывшими коллегами в Институте мелиорации. Друзья за это время доросли до директоров и замдиректоров, и я не сомневалась, что в сейфе у них было. Я вернулась домой после замечательной экскурсии по Минску после 11-ти, поэтому нервничать начала довольно поздно. В полночь я выглянула из окна и увидела далеко внизу на остановке метро человека в полосатой рубашечке, который идти уже не мог, а только очень сильно покачивался. Рубашечка совпадала, общие детали тоже, а тонкостей, как то горбатый нос и профессорская бородка, я разглядеть не могла. Моя еврейская душа чертыхалась и кипела, но, как настоящая русская женщина, я одела ветровку и пошла спасать мужа. Приоткрыв дверь, я увидела в коридоре совершенно голого мужчину, который, ничтоже сумняшеся, сказал мне, обалдевшей, но быстро закрывающей мою дверь: “Извините, пожалуйста”. Мужчина был не юный и выглядел вполне интеллигентно. Так и не знаю, что он делал под моей дверью и почему нельзя было для выхода в коридор надеть хотя бы парадные трусы.
Выждав, пока сосед по коридору войдёт к женщине своей мечты, примет душ или уйдёт спать (других теорий у меня нет), я пошла спасать страдальца у метрo. Он оказался не Борей. Я решила, что одного пьяницы мне на сегодня хватит, и, проявив несвойственную мне чёрствость, не понесла его на своих хрупких плечах, а вернулась в номер и стала ждать мужа в состоянии лёгкого озверения. Боря, конечно же, оправдал мои ожидания и вернулся домой совершенно на бровях, геройски пробившись в метро, куда его не хотели пускать по причине извилистой походки. Я его не убила, хотя очень хотелось, и на следующий день он поражал воображение моих одноклассниц своим куртуазным обращением и ярко-малиновым цветом лица, который он почему-то называл загаром. Загар на следующий день сошёл, Боря приобрёл интересную бледность, и с тех пор я получаю во всех письмах комплименты ему от девушек, чем он очень гордится.

 

II Москва

Теперь о Москве. Москва блестит, где-то по-хорошему, а где-то бросается в глаза разнузданный купеческий китч. Старые церкви восстанавливаются прекрасно, но новострой в основном из серии “вырви глаз”.

Рестораны названы в соответствии с вкусами клиентуры. До сих пор гадаю, кого обслуживает ресторан с изящным названием “Япона мать”, вряд ли бедных осиротевших японцев. Реклама обещает крутым ребятам крутые вклады.
Коротко расскажу о нескольких эпизодах моей культурной программы.

Я побывала в “нехорошей квартире” Булгакова, и получила огромное удовольствие не столько даже от музея, сколько от расписанного поклонниками подъезда с граффити, с цитатами, перемешанными с рисунками, а также с хитроумным объявлением какого-то предприимчивого мастера, разыскивающего Маргариту, с прилагающимся адресом.

В музее истории Гулага в кассе работала женщина с большим магендовидом, которая рассказала мне, как их пытаются выжить новые русские из особняка в прекрасном районе. Поднявшись на второй этаж, я больше часа проговорила с ещё одним не менее еврейским экскурсоводом, которая мне всё рассказала не только о Гулаге, но, конечно, и о своём не поступившем на мехмат зяте. О зятья, сколько тем для разговоров вы поставляете своим разговорчивым тещам!

В конце беседы она, невероятно расчувствовавшись, потащила меня знакомиться с директором и создателем музея Антоном Антонов-Овсеенко, сыном того самого Антонова-Овсеенко. Папу, естественно, расстреляли, мама покончила с собой в тюрьме, а сын отсидел в лагерях дважды, один раз при Сталине, один раз в 1984-ом.
По-человечески он произвёл на меня очень сильное впечатление. Ему 91 год, он совершенно слепой. При этом он подписал мне книгу чётким чертёжным шрифтом.

Так пишет слепой человек. На мой комплимент он с улыбкой ответил, что этим он обязан Сталину, поскольку работал чертёжником в концлагере.
У него в хрупком теле ясный ум. Он рассказал мне много интересного, и мы обсудили политические воззрения русской общественности и американской профессуры. Он недавно сломал шейку бедра. Теперь он приезжает в музей, и охранники его буквально на руках затаскивают в его кабинет на второй этаж. При этом он работает, пишет книги.
Боюсь, что музей будет стоять на Петровке, пока он жив. В его глазах пылает неугасшая ярость к Сталину и его шайке бандитов.

Я в первый раз в жизни побывала в Переделкине, о котором столько читала. На кладбище могилы Пастернака и Корнея Чуковского. Я сделала маленький коллаж, чтобы показать и церковь, и могилу Пастернака, и тахту, на которой Борис Леонидович умер, и знаменитую дачу. Двор на даче Пастернака зарос деревьями, а когда-то там Пастернак собирал картошку. “Я кончился, а ты жива, и ветер, жалуясь и плача, раскачивает лес и дачу, не каждую сосну отдельно, а полностью все дерева…”
Экскурсоводом Ивинская не упоминается, что, я думаю, справедливо – это дом Зинаиды Николаевны.
На песнях Булата Шавловича Окуджавы я росла, в переносном смысле этого слова тоже. “Давайте говорить друг другу комплименты” – а ведь и вправду давайте. “Ваше величество, Женщина” – оказывается в наше далекое от галантности время о женщине можно говорить и так. Яркой светлой точкой остался в моей жизни вечер, а точнее ночь, которую мы провели в доме наших друзей после концерта Окуджавы в Детройте незадолго до его смерти, когда разговор шел до 4 утра, и обе стороны не хотели расходиться. Если смотришь на человека с пиететом, при ближайшем рассмотрении в нем легко разочароваться, здесь же было не преходящее ощущение прикосновения к большой личности.

В доме Окуджавы мы попали на праздник – музею исполнилось 12 лет, и мы случайно появились прямо к праздничной церемонии и концерту. Присутствовала знакомая атрибутика – “самовар на столе, дама на портрете”. Аудиторию угощали вином и виноградной гроздью.

Открыла праздник Ольга Владимировна Окуджава, вдова Булата Шавловича. Своё выступление Ольга Владимировна начала словами: “Я объявляю войну Путину. У него народный фронт, а у меня культурный фронт”. Боюсь, что Путин не очень успугался, но всё равно хорошо, что сегодня можно произносить такие слова, не боясь, что ночью в твою дверь постучатся. Аудитория хлопала. Кстати, об аудитории. В прежние времена на концертах бардовской песни длина носов определённо превышала среднестатистическую. Сейчас еврейскую общественность в зале представляли в основном мы. Впрочем, то же самое бросается в глаза в вагонах метро, в толпе на улицах. Евреи перестали бросаться в глаза. Хорошо ли это для России?
Вернёмся к концерту. Призы сотрудникам и волонтёрам раздавал симпатичный Михаил Булатович Окуджава трёх лет отроду. Пели Суханов, Хомчик, милая новая для меня группа “Редкая птица” и многие другие, чьи имена я уже не знаю.

В те времена, когда я легко впускала в свой дом по 50-60 человек, и кто только из знаменитых бардов в нём не пел, Александр Суханов выступал у нас с домашним концертом. Я люблю его песни с тех далеких дней, когда впервые услышала “Среди миров” на стихи Иннокентия Анненского, и когда я в качестве колыбельной пела своим детям “Зеленую карету”. Потом её стала петь и поёт до сих пор наша старшая дочь Лена, а недавно ее запели своими хрустальными голосами наши внучки, запели на русском, но вставляя куплеты на языке оригинала. Не все знают, что песня написана на прекрасный перевод Генриха Сапгира, но оригинал был написан на идише Овсеем Дризом. И когда мои девочки поют “Kats un moyz un kleyne kinder”, у меня щемит сердце от нежности к ним и к уходящему языку моих дедушек и бабушек.
Теперь, покончив с музеями, напишу несколько слов о всяческих казусах.
Намучившись с официальным приглашением из Москвы, мы в конце концов купили у посольства в Вашингтоне фиктивные приглашения и получили визы от них же за день до отъезда за бешеные деньги, но кто считает. В Москве Боря с присущей ему некоторой настойчивостью пытался получить полагающиеся ему как пленарному докладчику на международном конгрессе деньги за билеты. Деньги были не русские, а тоже международные, но давать ему их не хотели. Боря смирился с суровой судьбой, но в последний день он их все же получил. На выданном ему конверте стояло незнакомое женское имя. На предложение расписаться ему сказали, что вот этого как раз и не требуется. Сведущие люди объяснили, что всё это обычное дело, что к каждому гранту, конгрессу, конференции приписаны какие-то мёртвые души. Основные исполнители берут деньги мёртвых душ себе, а мёртвые души, как я поняла, получают за это какие-то прибавки к будущим пенсиям. Умом, как известно, Россию не понять, и я давно уже не пытаюсь.
За те же гранты чиновникам дают взятки, не дашь – не получишь. На наивный вопрос: “А как вы знаете, сколько давать?”, последовал ответ: “А они говорят сколько надо, вот столько и даём”. Размер взятки доходит до 30-40% от общей суммы гранта. Много рассказов о полной безнаказанности людей со связями. Можно врезаться на машине в толпу, можно в пьяном виде переехать ребёнка – при наличии определённых связей всё сходит с рук.
При всём этом “у российских собственная гордость, на буржуев смотрим свысока”. Я уже писала об антиамериканизме европейской и латиноамериканской профессуры. Меня это всегда очень задевает, но должна признать, что это ничто по сравнению с ненавистью к Америке среди некоторых русских профессоров. У европейцев она церебральная, у них какая-то прямо животная. У нас нет законности, нет свободы, даже демократии и то нет. Мы не просто империалисты, у нас плохо всё, вот всё плохо, и всё. Кстати, и 11-е сентября мы устроили сами, на случай, если у вас есть какие-то в этом сомнения. Тут, впрочем, есть варианты, иногда нам в этом помогали израильские сионисты.

Ну и, конечно, в интересах истины мне хочется сказать, что в Москве по-прежнему хватает замечательных, мужественных, высокообразованных людей, дружбой с которыми я горжусь.
В последний день один из Бориных коллег меня чуть не изувечил, поехав в тот момент, когда я изящно и неторопливо вылезала из его машины. Я вывалилась из машины как куль с мукой. Колесо прошло по касательной к ноге, и месяцев пять после этого я не могла к ноге прикоснуться. Эта история лишний раз подтвердила одну мою странную черту: в момент острой боли или опасности я не могу кричать, а страдаю молча, что в описанной ситуации было очень глупо. В Мичиган я вернулась вся в синяках и кровоподтёках, и зрелище колеса, надвигающегося на мою стройную ножку, прибавило мне как минимум два седых волоса.
Ну вот, пожалуй, и всё. Чувствовала ли я себя в какие-то минуты как человек с другой планеты? Да, такие минуты были почти при каждой встрече. Чувствовала ли я себя в какие-то минуты так, как-будто и не уезжала, и это всё ещё моя жизнь и моя боль? Да, было и это, особенно, когда мне было кого-то жаль. Можно ли назвать это ностальгией? Наверно, да, но только по молодости, только по людям, только по людям.
Мара Мордухович, Энн Арбор, август 2011 – октябрь 2012