Вена

Вена – это город, в котором начиналась вторая половина моей жизни. Некоторые мои читатели прошли через неё в разные годы и в разных направлениях и, наверное, многие воспоминания и ощущения, даже если мы их не обсуждали, у нас общие. Я никогда не забуду странный коктейль эмоций, серьёзных и совсем мелких: радость от того, что мы в “свободном мире”; растерянность; ещё почти непросохшие слёзы от прощаний на перроне Минского вокзала; надежда; невероятно чистые и блестящие витрины; неловкость от того, как плохо я смотрюсь в своём советском нарядном рядом с элегантными венскими дамами; и смешные наблюдения, например, как похожи многие венцы на своих собак.

Ещё вчера был Брест, и последний взмах руки нашим последним провожающим (дорогие, я помню всё: и наши разговоры, и то как я, ничего не соображая, заполняла какую-то анкету, и друзья диктовали мне мою фамилию чуть ли не по буквам; и как они выносили горшок младшей дочки, нарушив при этом границу, а потом предложили этот горшок таможенникам, которые от него в ужасе отказались, и мы потом шутили, что могли вывезти целый горшок бриллиантов; и как в поисках несуществующих сокровищ гоняли игрушечного медведя туда-сюда, туда-сюда). Ещё я помню ощущение полной зависимости от воли любого ничтожества в мундире и свою вечную боязнь, что вот сейчас меня унизят, oскорбят, а я не сумею защитить то незаметное, никому, кроме меня, не нужное, но для меня невероятно важное — моё, извините за громкую фразу, человеческое достоинство. И тут же, на смешной ноте, политическая демонстрация нашей маленькой дочки, которой ещё не было трёх лет: мы ещё не в вагоне, но уже за чертой, в каком-то загоне, мы и группа таких же как мы “граждан отъезжающих”, и вдруг она громогласно заявляет: “Я не хочу уезжать”, и все изменники родины разражаются нервным, почти истерическим смехом.

Мы, как и все уезжающие в те годы, были очень ограничены в средствах: $100 на человека, $600 на шестерых, да и наша команда (двое детей, двое родителей) накладывала на нас огромную ответственность. Люди, которые уезжали молодыми и ничем не обременёнными, наверное, даже не понимают, каким грузом эта ответственность лежала на моих плечах. Эмигрантам, по, как оказалось, вполне оправданным слухам, приходилось туговато в Италии, и большинство людей везли вещи на продажу. Я не буду касаться странного ассортимента вещей, которые входили в этот список, от заводных игрушек до фотоаппаратов, от льняного постельного белья до, в нашем случае, прекрасных прибалтийских гравюр, которые я припрятала от мужа, сообразив вовремя, что у нас ещё будет другая, американская жизнь, и которые теперь украшают стены нашего дома. На нашу беду в письмах из Вены и Рима люди писали, что хорошо продаются кубинские сигары. О, эти письма, которые не читались, а изучались, и советам в которых следовало подчиняться, как законам природы.

На свою беду, мы в Москве наткнулись именно на сигары и купили 10 пачек “Ромео и Джульетта”. Должна сказать, что если бы нам, не дай Бог, пришлось зарабатывать на жизнь торговлей, то даже Боря (мой муж) бы в этом не преуспел, а я бы уж точно жила под мостом. Поэтому в первый же день, прогуливаясь по Вене, мы, заметив, что в магазинах эти сигары стоят очень дорого, выработали гениальный план. Мы (точнее, Боря) стали заходить в табачные киоски и предлагать им сигары задёшево, лишь бы быстро от них избавиться (Боря) и сохранить всё то же, вы угадали, человеческое достоинство (это уже я). Я, кстати, его так яростно сохраняла, что ни разу не была в Риме на знаменитом рынке Американа, где все эмигранты продавали свои вещички, и ни разу не проехала зайцем в транспорте ни в Вене, ни в Италии, хотя нам все объясняли в Италии, что контролёр просто со словами “Руссо идиотто” высаживает зайцев из транспорта, ничего страшного. Я отказывалась приобретать этот почётный титул, предлагала всем ехать за деньги, на что Боря наложил вето, и билет, пробивающий брешь в нашем бюджете, брали мне одной. Я испытывала чувство вины, но не сдавалась, мне это давало ощущение какой-то нормальности и подтверждало моё чёткое понимание того, что не всё дозволено.

Но я отвлеклась. В табачных киосках нас вежливо благодарили, но от сигар отказывались. Никто не сказал нам, глупым простофилям, что на продажу табачных изделий существует государственная монополия, и что мы нарушаем закон. Контрабандисты, т.е. мы, не сдавались, и наконец-то нашли добрую сочувствующую душу. Душа была мужского рода и сказала, точнее сказал Боре придти к нему на следующее утро с сигарами. Меня добрый человек не видел.

На следующее утро мы пришли в назначенное время с сумкой сигар к табачному магазину, и тут на меня нахлынуло одно из моих знаменитых в узком кругу моей семьи предчувствий, которые я не могу объяснить, но к которым всегда стоит прислушиваться. Я попросила Борю оставить сумку мне и зайти внутрь с одной пачкой. Боря на меня посмотрел, как на тихо помешанную, но послушался.

Дальше события развивались, как в плохом детективе. Приветливый хозяин пригласил Борю пройти во внутреннее помещение, где его ждали полицейские. Наш второй день на свободе начинался необычно: я вдруг увидела, как из магазина выводят Борю, прикованного наручниками к полицейскому, и проводят к полицейской машине. Полицейский окинул меня подозрительным взглядом, но подойти без всяких оснований к незнакомой женщине не решился. Я, как партизанская связная с сумкой листовок, кинула на своего мужа-разведчика прощальный взгляд, и его увезли, а я побрела, нога за ногу, уверенная в том, что Борю посадят в тюрьму, а нас вышлют обратно в Союз, в котором у нас уже не было ни квартиры, ни гражданства, или меня тоже посадят, как соучастницу, а детей заберут в сиротский дом. Воображение у меня богатое, и все сценарии были не просто печальные, а абсолютно трагические.

Борю же и вправду отвезли в тюрьму, раздели, одели в тюремный костюмчик и стали допрашивать. Никогда не пойму, как он на своём тогдашнем английском сумел что-то объяснить суровым венским полицейским, но они вернули ему его советские штаны и повезли проверять его версию в наш пансионат на Блумауергассе.

Никогда не забуду, как я брела с сумкой по направлению к пансионату, чётко понимая, что я не могу там появляться. Самым страшным было то, что вина была целиком на нас, на мне, мы всё загубили сами; я всё загубила сама. Мне повезло, я встретила старшую дочь с бабушкой, и, отведя её в сторону, прошипела: “Бабушке ничего не говори, но папу арестовали”, рассказала ей о том, что произошло, и сказала, что буду сидеть в скверике, пока не закончится обыск. 16-летняя Леночка была нашим главным соратником по эмиграции и единственным человеком, на которого я могла в этот момент положиться. Бабушку следовало беречь, ей было в то время уже 63 года. (Интересно, с какого возраста все начнут беречь меня?) В тёплый сентябрьский день я дрожала от холода и думала извечную думу еврейских мам: “Что будет с детьми, что будет с детьми”?

Полицейские оказались гуманистами. Приехав в логово контрабандистов, увидев всё это убожество, детей, стариков с растерянными глазами, они даже не стали делать обыска, а, пообещав, что ничего в ХИАС не сообщат, сделали для нас доброе дело – записали, что у Бори была лишняя коробка сигар в багаже, и оштрафовали нас примерно на $300 долларов. Потеряв половину состояния, мы были бесконечно счастливы.

По эмигрантской Вене про нас ходили легенды. Нам не раз рассказывали о том, как один кретин пошёл продавать сигары в табачный ларёк, и что из этого вышло. Кретин и его тупая жена кивали и скромно ни в чём не признавались.

У этой истории есть продолжение. Много лет спустя, оказавшись в очередной раз в Вене, Боря вышел утром в город и понял, что он стоит напротив того самого магазинчика. Подозреваю, что он решил набить доносчику морду, за что бы ему уже не удалось отделаться штрафом. К счастью, у магазина был новый владелец, который, отвечая на Борины расспросы, назвал предыдущего владельца Герр Доктор, чем Боря заинтересовался. Оказалось, что наш блюститель австрийских законов был адвокатом и видным нацистом, которому после войны запретили работу по специальности. Вернувшись домой, Боря объявил мне, что он — последняя жертва второй мировой войны.

Рассказанная мной история приключилась 24 года тому назад. Мы с тех пор не раз возвращались в Вену, и “в поисках утраченного времени” я проходила по местам нашей боевой славы, но это никогда не было так целево и осмысленно, как в наш последний туда визит. B первый же вечер, доехав поездом из Праги до Вены и сгрузив вещи в наш номер, мы пошли пешком на Стефанплатз и оттуда прямиком к табачному киоску. Вокруг него многое изменилось, но курилка жив, стоит себе в том же месте, и я, конечно, сфотографировала контрабандиста-профессора на его фоне.

Киоск был закрыт, и мы двинулись дальше, по нашему ежедневному маршруту в те первые, такие богатые событиями три недели сентября 1988 года. Дошли до скверика из моей истории, и я посидела на той самой скамейке, на которой я стучала зубами и ждала Леночку с новостями об обыске. Боря спросил у меня, хотела ли бы я вернуться на 24 года назад, в этот день, и я впервые не знала, как ответить на такой простой вопрос. С одной стороны да, конечно, быть опять молодой, худой и длинноногой, иметь возможность столько всего переиграть, исправить, изменить, опять взять за маленькую руку Ирочку, да и Лене только 16, у нас ещё годы рядом –да, да! А с другой стороны, опять пройти прощания в Минске, Вену и Рим, неизвестность, да и устала я немножко — не знаю, не знаю.

Из скверика мы пошли дальше и без труда нашли улицу, и наш пансионат, вход в который был заперт. Я вдруг вспомнила, как мне здесь, между двух миров, исполнилось 40 лет, и каким якорем, каким возвращением к нормальности был для меня поздравительный звонок друзей из Минска и маленький именинный букетик, подаренный соседом по пансионату.

Окрестности изменились мало, рядом по-прежнему находится район красных фонарей. На том же месте гастроном, в котором мы очень экономно покупали еду, но невдалеке открылся кошерный ресторан “Бахур-Тов”, чему я очень обрадовалась: значит, в Вене есть какие-то евреи, а не только многочисленные арабы, которые по вечерам фланируют по пешеходной Карнтнерштрассе. Обилие арабов – это для Вены новый феномен, в наши прошлые визиты мы этого не замечали.

Я люблю Вену – имперский город, где в городских садах стоят памятники Моцарту и Гёте, а также скромно потупившемуся императору Францу-Иосифу. Мне нравится, что вальяжный поэт Гёте сидит на самом виду, а императора надо искать, это соответствуей моей внутренней иерархии.

Мне нравится готика Стефандома и барокко Карлскирхе.

Я люблю выпить кофе в венском кафе, например, в знаменитом кафе “Централь”, где бывали и Троцкий, и Фрейд, и, говорят, молодой Шикльгрубер.

Центр Вены совсем невелик, его можно пройти за день, а можно ходить по нему неделю и радоваться маленьким открытиям. Кроме города, как такового, для меня в Вене существуют два магнита, и оба они неисчерпаемы.

Первый из них – это Венский оперный театр. Я с детства люблю оперу, считаю, что это удивительный жанр, в котором сочетаются и музыка, и вокал, и театр, театр. Мы первый раз попали в Венскую оперу в 1988, купив стоячие билеты, и, отстояв на ногах три часа, я поняла, что туда ходить стоит. С тех пор, попав в Вену, я всякий раз заманивала туда Борю, всеми правдами и неправдами отвоёвывая вечер у математики и математиков, и каждый раз (а мы видели там оперы Моцарта, и Вагнера, и Шнитке, и на сей раз итальянские оперы) это было совершенно замечательно.

Ну, а второй магнит – это венские музеи. Я поняла ещё в 1988 году, когда мы, дождавшись бесплатного последнего воскресенья месяца, кинулись с утра в музеи, что Венский Музей истории искусств недооценён. Какой там потрясающий Брейгель, и не несколько картин, а целый зал. У Брейгеля сохранилось всего 45 картин, треть из них находится в этом музее.

А какой там прекрасный Вермеер, а какие хорошие итальянцы, и в их числе совершенно замечательный Рафаэль. Музеев много, я не хочу обо всех писать, я даже в эту короткую поездку, кроме двух визитов в вышеупомянутый музей, попала и в музей Леопольд, и в музей-квартиру Фрейда, и в новый для меня Музей Вены (наверное, туда идти было не обязательно, там не представлен 20-й век), и в два еврейских музея.

Поохав и поахав по поводу Вены, я вынуждена в чём-то умерить свои восторги и поговорить о венцах в частности и об австрийцах вообще. В Европе гораздо больше ксенофобии, чем в Америке, это всегда было, возможно, всегда будет. При этом, на мой взгляд, один из самых агрессивных и националистических народов Европы прошёл огромный путь со времён Второй мировой войны. Я, конечно, говорю о немцам, особенно о немцах западных. Наш добрый друг, мой “любимый немец”, немолодой человек, адвентист седьмого дня, чья семья сильно пострадала во время войны, профессор математики, чудесный человек говорит, что корни антисемитизма были вскрыты в Западной Германии благодаря американцам. Он недавно предложил мне дружить с ним на Фэйсбук, и я была поражена тем, насколько его страница вся посвящена призывам за Израиль, петициям в поддержку Израиля и поддержкой еврейской общины в Германии. Он – исключение? Скорее всего да, но немцы признали свою вину перед евреями, приняли в страну много беженцев, выплачивают денежные компенсации, и.т.п. В душу каждого немца не влезешь, память у людей короткая, всё ещё может измениться, но на сегодняшний день, посещая Германию, я, сильно предубеждённая против немцев при первом визите, потихоньку оттаяла и приняла всё это за чистую монету.

Все знают, что Австрия приняла аншлюс с огромным энтузиазмом. Широко известно, что в ней до войны было много богатых ассимилированных евреев. Общеизвестно также с каким антисемитизмом они сталкивались, все, даже самые знаменитые, от Малера до Фрейда. Курт Валдхайм, офицер Вермахта, был президентом Австрии 6 лет, с 1986 по 1992. Да, Бруно Крайский был Федеральным канцлером Австрии, но мы все помним его антиизраильскую, или, как у нас говорили, антисионистскую позицию. Компенсацию своим же австрийским евреям начали выплачивать только после судебного процесса и под давлением Америки, и за всё это время потратили на это огромную сумму – 2 миллиона. Почти никто из сумевших убежать в Австрию не вернулся, правда, как сказал когда-то венский бургомистр, никто их и не приглашал. Мне показалось, что у еврейской общины в Вене, по крайней мере у тех, кого я видела в синагоге, лицо сефардийское. Недавно прочла, что на одном из горных курортов Австрии евреям номера не сдают. Интересно, не правда ли?

Кроме того, у меня есть и личные впечатления, и то, что подсказывает левая нога, т.е. моя верная подруга интуиция.

В наших венских приключениях призовое место, безусловно, занимает Борин арест. Второе место, пожалуй, я бы присудила эпизоду в венском парке, куда Лена и я пришли с маленькой Ирой. Ира копошилась рядом с нашей скамейкой, и тут на неё набросилась и сбила её с ног большая овчарка, казавшаяся особенно огромной рядом с ребёнком. Меня поразила тогда и до сих пор поражает не бросок собаки, а реакция хозяйки. Она промаршировала мимо нас, не повернув головы, собаку отогнала я, а не она. Моё воображение тут же дорисовало чёрный мундир, кобуру на поясе. Мы были для неё пыль, грязь под ногами. Другая женщина ударила тележкой в магазине маленькую дочку наших друзей, ударила сильно, девочка заплакала, а та и бровью не повела. Отношение к детям и старикам всегда лакмусовая бумажка, мой радар включился и уже не выключался.

С тех пор было много разных мелких эпизодов. Была австрийская профессорша, которая в ответ на Борин вопрос об отношении к евреям произнесла: “Мы, австрийцы, были и остаёмся антисемитами”. Был, во время последнего визита, милый пожилой венский профессор, гурман и дамский угодник, который рассказал мне, что в его отце во время войны что-то дрогнуло только после того, как однажды зимой его послали разгружать вагоны с замёрзшими евреями, и трупы ломались у него под рукой.

И ещё эпизод из последнего визита: мы стоим в очереди, ждём столика в рыбном ресторанчике на рынке, официант сказал, что этот столик наш, “подождите, его сейчас уберут”, и вдруг за столик усаживается элегантная пара: мужчина в отглаженных брюках и дама, волос к волосу, хорошо скроенный костюм, и я опять, в своём американском, чувствую себя плохо одетой и, как всегда, очень лохматой. Боря обращается к официанту с претензией, и тут нарядный джентльмен вскакивает из-за стола и говорит Боре: ” Вы кто, русский? А я австриец”. Боря сказал, что он — американец, но это элегантного господина не поколебало; столик по праву рождения принадлежал ему. Мы разбалованы; я ни разу в Америке не видела впрыгивания без очереди и не встречалась с подобными сантиментами.

Посмотрела статистику и узнала, что в Австрии было 90 Праведников мира. Для контраста, в Германии было 510, в Латвии 1329, в крошечной Голландии 5204. Бог был готов пощадить Содом и Гоморру для гораздо меньшего числа, да я и не призываю никого испепелять. И всё же, всё же, всё же…

Я заканчиваю записки непрошеным советом, тем, что в американских путеводителях называется ‘off the beaten path’.

Я раскопала поездку из Вены по Дунаю и зарезервировала её ещё из дома, по интернету. С погодой наверху произошёл сбой, и именно в этот день шёл дождь, было холодно, но даже и при этом плыть по Дунаю было интересно. Дунай, увы, был не голубой, а свинцовый, но замки на берегах, горы, всё это было красиво даже и в непогоду. Конечной целью было Бенедиктинское аббатство Мелк, или, как его называют в туристских брошюрах, “жемчужина австрийского барокко”. Запомните на всякий случай это название.

 

Мара Мордухович, Энн Арбор, июнь 2012

Copyright @ Margaret Mordukhovich, www.maratravelblog.com